ТЕОРИЯ И ИГРА ДУЭНДЕ
Великолепный кантаор Эль Лебрихано, создатель “Деблы”, говорил: “Когда со мной поет дуэнде — мне нет равных”; а старая цыганская танцовщица Ла Малена, слушая однажды отрывок из пьесы Баха в исполнении Брайловского, воскликнула: “Оля! Тут есть дуэнде!” — между тем она скучала, когда играли Глюка, Брамса и Дариуса Мило. А Мануэль Торрес, человек, наделенный от природы редкостной культурой, услышав “Ноктюрн Хенералифе” в исполнении самого де Фальц, высказал блестящую мысль: “В черных звуках всегда есть дуэнде”. Вот величайшая из всех истин.
Гете, говоря о Паганини, дал определение дуэнде: “Таинственная сила, которую все чувствуют, но ни один философ не может объяснить”.
Итак, дуэнде — это сила, но не деятельность, борьба, но не мысль. От одного старого гитариста я слышал: “Не из горла выходит дуэнде, он поднимается изнутри, от самых твоих подошв”.
Я не хочу, чтобы вы спутали моего дуэнде с теологическим бесом сомнения, в которого Лютер с вакхической страстью запустил чернильницей в Нюрнберге.
Нет. Мой дуэнде, темный и трепетный, ведет свою родословную от веселого демона — блестящего, как мрамор и соль, запальчиво оцарапавшего Сократа, когда тот принимал яд цикуты; и от меланхоличного, маленького, как зеленый миндаль, демона, который уводил уставшего от прямых и окружностей Декарта слушать на каналах песни пьяных матросов.
Любой человек — любой художник, как сказал бы Ницше,- взбирается по лестнице совершенства, борясь с дуэнде, не с ангелом и не с музой, а с дуэнде. Необходимо отметить это различие, без которого нельзя понять корни творчества.
Ангел ведет и озаряет, как святой Рафаил, защищает и охраняет, как святой Михаил, и предупреждает, как святой Гавриил. Ослепителен ангел, но он парит над головой человека, он где-то вверху, он изливает свою благодать, и человек без всяких усилий создает произведение, выражает любовь или исполняет танец. Ангел приказывает — и нет сил сопротивляться его велению, ибо каждый взмах его стальных крыльев — это предопределение.
Муза диктует художнику, иногда вдохновляет. Поэты, вдохновляемые музой, слышат голоса, но не знают откуда, а это голоса музы, которая их воодушевляет, но иногда и пожирает.
Ангел и муза приходят извне. Ангел дарует свет, муза – форму. Напротив, дуэнде надо будить, он дремлет в последних тайниках крови. Настоящая битва будет с дуэнде. Известны пути для ищущих бога.
Но нет карты и нет науки, как найти дуэнде. Известно только, что он, как толченое стекло, сжигает кровь; что он изматывает артиста; что он отвергает заученную, приятную сердцу геометрию; что он нарушает все стили; что он заставил Гойю, непревзойденного мастера серых и серебристо-розовых тонов в духе лучшей английской живописи, писать коленями и кулаками, размазывая безобразные краски цвета вара. Великие артисты южной Испании, цыгане и андалузцы, знают, что невозможно выразить никакое чувство в песне, танце или игре, если не придет дуэнде. Обманывая людей, они могут изобразить присутствие дуэнде так же, как обманывают каждый день публику музыканты, художники и жалкие портные от литературы, никогда не знавшие дуэнде. Но достаточно чуть-чуть приглядеться и стряхнуть с себя равнодушие, чтобы раскрыть обман и прогнать этих пошлых ремесленников.
Однажды андалузская певица Пастора Павой по прозвищу “Девушка с гребнями”, сумрачный испанский гений, равный по силе фантазии Гойе или Рафаэлю Эль Гальо,- пела в одной таверне Кадиса. Она играла своим грудным голосом, тягучим, как расплавленное олово, мягким, будто утопающим во мху; она гасила его в прядях волос, окунала в мансанилью, уводила его в далекие, угрюмые заросли. Но все было бесполезно: слушатели молчали.
Там был Игнасио Эспелета, красивый, как римская черепаха, которого однажды спросили: “Как это ты не работаешь?” — а он ответил с улыбкой, достойной Аргантонио: “Как же я могу работать, ведь я из Кадиса”. Там была Элоиса: пылкая аристократка, севильская куртизанка, из прямых потомков Соледад Варгас; в возрасте тридцати лет она не пожелала выйти замуж за одного из Ротшильдов, потому что не сочла его равным себе по крови. Там были братья Флоридас, люди считают их мясниками, но на самом деле они — жрецы, уже тысячу лет приносящие быков в жертву Гериону. А в углу сидел важный скотопромышленник дон Пабло Мурубе с лицом, напоминающим критскую маску.
Пастора Павон закончила свою песню при полном молчании. Только какой-то человек, похожий на тех резвых чертенят, что вдруг выскакивают из водочной бутылки, саркастически произнес тихим голосом: “Да здравствует Париж!” — как бы говоря: здесь не нужны ни способности, ни техника, ни мастерство. Нам нужно другое. Тогда “Девушка с гребнями” вскочила в бешенстве, волосы ее спутались, как у средневековой плакальщицы, она залпом выпила стакан огненной касальи и снова запела, без голоса, без дыхания, без оттенков, обожженным горлом, но… с дуэнде. Ей удалось смести все украшения песни, чтобы проложить дорогу яростному, огнедышащему дуэнде, побратиму песчаных бурь, который заставил зрителей рвать на себе одежды почти так же, как рвут их, столпившись перед образом святой Варвары, антильские негры.
Пасторе Павон пришлось сорвать свой голос, потому что она знала: ее слушает взыскательная публика, и этим людям нужна не форма, но самый нерв формы, чистая музыка в легкой оболочке, способная парить в воздухе. Певице пришлось отказаться от своих испытанных приемов, то есть прогнать музу и остаться без защиты, чтобы явился дуэнде и удостоил ее рукопашной схватки. Но как она пела! Голос ее уже не играл, голос ее стал потоком крови, бесподобным в своей искренней муке.
Явление дуэнде всегда означает ломку старых форм, неслыханную свежесть и полноту чувства, как будто раскрылась роза или свершилось чудо,- это вызывает почти религиозный восторг.
Дамы и господа!
Я воздвиг перед вами три арки и неуклюжей рукой поставил на них музу, ангела и дуэнде.
Спокойно стоит муза; ее туника ниспадает мелкими складками. Ангел колышет волосы.
Дуэнде?.. Но где же дуэнде? Сквозь пустую арку дует упорный ветер мысли, он несется над головами мертвецов в поисках новых пейзажей и неведомых звуков, он приносит запах детской слюны, скошенной травы, студенистой медузы и непрестанно возвещает о крещении только что созданных творений.
Гете, говоря о Паганини, дал определение дуэнде: “Таинственная сила, которую все чувствуют, но ни один философ не может объяснить”.
Итак, дуэнде — это сила, но не деятельность, борьба, но не мысль. От одного старого гитариста я слышал: “Не из горла выходит дуэнде, он поднимается изнутри, от самых твоих подошв”.
Я не хочу, чтобы вы спутали моего дуэнде с теологическим бесом сомнения, в которого Лютер с вакхической страстью запустил чернильницей в Нюрнберге.
Нет. Мой дуэнде, темный и трепетный, ведет свою родословную от веселого демона — блестящего, как мрамор и соль, запальчиво оцарапавшего Сократа, когда тот принимал яд цикуты; и от меланхоличного, маленького, как зеленый миндаль, демона, который уводил уставшего от прямых и окружностей Декарта слушать на каналах песни пьяных матросов.
Любой человек — любой художник, как сказал бы Ницше,- взбирается по лестнице совершенства, борясь с дуэнде, не с ангелом и не с музой, а с дуэнде. Необходимо отметить это различие, без которого нельзя понять корни творчества.
Ангел ведет и озаряет, как святой Рафаил, защищает и охраняет, как святой Михаил, и предупреждает, как святой Гавриил. Ослепителен ангел, но он парит над головой человека, он где-то вверху, он изливает свою благодать, и человек без всяких усилий создает произведение, выражает любовь или исполняет танец. Ангел приказывает — и нет сил сопротивляться его велению, ибо каждый взмах его стальных крыльев — это предопределение.
Муза диктует художнику, иногда вдохновляет. Поэты, вдохновляемые музой, слышат голоса, но не знают откуда, а это голоса музы, которая их воодушевляет, но иногда и пожирает.
Ангел и муза приходят извне. Ангел дарует свет, муза – форму. Напротив, дуэнде надо будить, он дремлет в последних тайниках крови. Настоящая битва будет с дуэнде. Известны пути для ищущих бога.
Но нет карты и нет науки, как найти дуэнде. Известно только, что он, как толченое стекло, сжигает кровь; что он изматывает артиста; что он отвергает заученную, приятную сердцу геометрию; что он нарушает все стили; что он заставил Гойю, непревзойденного мастера серых и серебристо-розовых тонов в духе лучшей английской живописи, писать коленями и кулаками, размазывая безобразные краски цвета вара. Великие артисты южной Испании, цыгане и андалузцы, знают, что невозможно выразить никакое чувство в песне, танце или игре, если не придет дуэнде. Обманывая людей, они могут изобразить присутствие дуэнде так же, как обманывают каждый день публику музыканты, художники и жалкие портные от литературы, никогда не знавшие дуэнде. Но достаточно чуть-чуть приглядеться и стряхнуть с себя равнодушие, чтобы раскрыть обман и прогнать этих пошлых ремесленников.
Однажды андалузская певица Пастора Павой по прозвищу “Девушка с гребнями”, сумрачный испанский гений, равный по силе фантазии Гойе или Рафаэлю Эль Гальо,- пела в одной таверне Кадиса. Она играла своим грудным голосом, тягучим, как расплавленное олово, мягким, будто утопающим во мху; она гасила его в прядях волос, окунала в мансанилью, уводила его в далекие, угрюмые заросли. Но все было бесполезно: слушатели молчали.
Там был Игнасио Эспелета, красивый, как римская черепаха, которого однажды спросили: “Как это ты не работаешь?” — а он ответил с улыбкой, достойной Аргантонио: “Как же я могу работать, ведь я из Кадиса”. Там была Элоиса: пылкая аристократка, севильская куртизанка, из прямых потомков Соледад Варгас; в возрасте тридцати лет она не пожелала выйти замуж за одного из Ротшильдов, потому что не сочла его равным себе по крови. Там были братья Флоридас, люди считают их мясниками, но на самом деле они — жрецы, уже тысячу лет приносящие быков в жертву Гериону. А в углу сидел важный скотопромышленник дон Пабло Мурубе с лицом, напоминающим критскую маску.
Пастора Павон закончила свою песню при полном молчании. Только какой-то человек, похожий на тех резвых чертенят, что вдруг выскакивают из водочной бутылки, саркастически произнес тихим голосом: “Да здравствует Париж!” — как бы говоря: здесь не нужны ни способности, ни техника, ни мастерство. Нам нужно другое. Тогда “Девушка с гребнями” вскочила в бешенстве, волосы ее спутались, как у средневековой плакальщицы, она залпом выпила стакан огненной касальи и снова запела, без голоса, без дыхания, без оттенков, обожженным горлом, но… с дуэнде. Ей удалось смести все украшения песни, чтобы проложить дорогу яростному, огнедышащему дуэнде, побратиму песчаных бурь, который заставил зрителей рвать на себе одежды почти так же, как рвут их, столпившись перед образом святой Варвары, антильские негры.
Пасторе Павон пришлось сорвать свой голос, потому что она знала: ее слушает взыскательная публика, и этим людям нужна не форма, но самый нерв формы, чистая музыка в легкой оболочке, способная парить в воздухе. Певице пришлось отказаться от своих испытанных приемов, то есть прогнать музу и остаться без защиты, чтобы явился дуэнде и удостоил ее рукопашной схватки. Но как она пела! Голос ее уже не играл, голос ее стал потоком крови, бесподобным в своей искренней муке.
Явление дуэнде всегда означает ломку старых форм, неслыханную свежесть и полноту чувства, как будто раскрылась роза или свершилось чудо,- это вызывает почти религиозный восторг.
Дамы и господа!
Я воздвиг перед вами три арки и неуклюжей рукой поставил на них музу, ангела и дуэнде.
Спокойно стоит муза; ее туника ниспадает мелкими складками. Ангел колышет волосы.
Дуэнде?.. Но где же дуэнде? Сквозь пустую арку дует упорный ветер мысли, он несется над головами мертвецов в поисках новых пейзажей и неведомых звуков, он приносит запах детской слюны, скошенной травы, студенистой медузы и непрестанно возвещает о крещении только что созданных творений.