Великолепный кантаор Эль Лебрихано, создатель “Деблы”, говорил: “Когда со мной поет дуэнде — мне нет рав­ных”; а старая цыганская танцовщица Ла Малена, слушая однажды отрывок из пьесы Баха в исполнении Брайловского, воскликнула: “Оля! Тут есть дуэнде!” — между тем она скучала, когда играли Глюка, Брамса и Дариуса Ми­ло. А Мануэль Торрес, человек, наделенный от природы редкостной культурой, услышав “Ноктюрн Хенералифе” в исполнении самого де Фальц, высказал блестящую мысль: “В черных звуках всегда есть дуэнде”. Вот величайшая из всех истин.

Гете, говоря о Пагани­ни, дал определение дуэнде: “Таинственная сила, которую все чувствуют, но ни один философ не может объяснить”.

Итак, дуэнде — это сила, но не деятельность, борьба, но не мысль. От одного старого гитариста я слышал: “Не из горла выходит дуэнде, он поднимается изнутри, от са­мых твоих подошв”.

Я не хочу, чтобы вы спутали моего дуэнде с теологи­ческим бесом сомнения, в которого Лютер с вакхической страстью запустил чернильницей в Нюрнберге.

Нет. Мой дуэнде, темный и трепетный, ведет свою ро­дословную от веселого демона — блестящего, как мрамор и соль, запальчиво оцарапавшего Сократа, когда тот при­нимал яд цикуты; и от меланхоличного, маленького, как зеленый миндаль, демона, который уводил уставшего от прямых и окружностей Декарта слушать на каналах пес­ни пьяных матросов.

Любой человек — любой художник, как сказал бы Ницше,- взбирается по лестнице совершенства, борясь с дуэнде, не с ангелом и не с музой, а с дуэнде. Необхо­димо отметить это различие, без которого нельзя понять корни творчества.

Ангел ведет и озаряет, как святой Рафаил, защи­щает и охраняет, как святой Михаил, и предупреждает, как святой Гавриил. Ослепителен ангел, но он парит над головой человека, он где-то вверху, он изливает свою благодать, и человек без всяких усилий создает произ­ведение, выражает любовь или исполняет танец. Ангел приказывает — и нет сил сопротивляться его велению, ибо каждый взмах его стальных крыльев — это предопределение.

Муза диктует художнику, иногда вдохновляет. Поэты, вдохновляемые музой, слышат голоса, но не знают откуда, а это голоса музы, которая их воодушевляет, но иногда и пожирает.

Ангел и муза приходят извне. Ангел дарует свет, муза – форму. Напротив, дуэнде надо будить, он дремлет в последних тайниках крови. Насто­ящая битва будет с дуэнде. Известны пути для ищущих бога.

Но нет карты и нет науки, как найти дуэнде. Известно только, что он, как толченое стекло, сжигает кровь; что он изматывает артиста; что он отвергает заученную, при­ятную сердцу геометрию; что он нарушает все стили; что он заставил Гойю, непревзойденного мастера серых и серебристо-розовых тонов в духе лучшей английской живописи, писать коленями и кулаками, размазывая безобраз­ные краски цвета вара. Великие ар­тисты южной Испании, цыгане и андалузцы, знают, что не­возможно выразить никакое чувство в песне, танце или игре, если не придет дуэнде. Обманывая людей, они могут изобразить присутствие дуэнде так же, как обманывают каждый день публику музыканты, художники и жалкие портные от литературы, никогда не знавшие дуэнде. Но достаточно чуть-чуть приглядеться и стряхнуть с себя рав­нодушие, чтобы раскрыть обман и прогнать этих пошлых ремесленников.

Однажды андалузская певица Пастора Павой по проз­вищу “Девушка с гребнями”, сумрачный испанский гений, равный по силе фантазии Гойе или Рафаэлю Эль Гальо,- пела в одной таверне Кадиса. Она играла своим грудным голосом, тягучим, как расплавленное олово, мягким, буд­то утопающим во мху; она гасила его в прядях волос, оку­нала в мансанилью, уводила его в далекие, угрюмые за­росли. Но все было бесполезно: слушатели молчали.

Там был Игнасио Эспелета, красивый, как римская че­репаха, которого однажды спросили: “Как это ты не рабо­таешь?” — а он ответил с улыбкой, достойной Аргантонио: “Как же я могу работать, ведь я из Кадиса”. Там была Элоиса: пылкая аристократка, севильская куртизан­ка, из прямых потомков Соледад Варгас; в возрасте три­дцати лет она не пожелала выйти замуж за одного из Рот­шильдов, потому что не сочла его равным себе по крови. Там были братья Флоридас, люди считают их мясниками, но на самом деле они — жрецы, уже тысячу лет прино­сящие быков в жертву Гериону. А в углу сидел важный ско­топромышленник дон Пабло Мурубе с лицом, напомина­ющим критскую маску.

Пастора Павон закончила свою песню при полном мол­чании. Только какой-то человек, похожий на тех резвых чертенят, что вдруг выскакивают из водочной бутылки, саркастически произнес тихим голосом: “Да здравствует Париж!” — как бы говоря: здесь не нужны ни способности, ни техника, ни мастерство. Нам нужно другое. Тогда “Де­вушка с гребнями” вскочила в бешенстве, волосы ее спу­тались, как у средневековой плакальщицы, она зал­пом выпила стакан огненной касальи и снова запела, без голоса, без дыхания, без оттенков, обожженным горлом, но… с дуэнде. Ей удалось смести все украшения песни, чтобы проложить дорогу яростному, огнедышащему дуэнде, побратиму песчаных бурь, который заставил зри­телей рвать на себе одежды почти так же, как рвут их, столпившись перед образом святой Варвары, антильские негры.

Пасторе Павон пришлось сорвать свой голос, потому что она знала: ее слушает взыскательная публика, и этим людям нужна не форма, но самый нерв формы, чистая музыка в легкой оболочке, способная парить в воздухе. Певице пришлось отказаться от своих испытанных приемов, то есть прогнать музу и остаться без защиты, чтобы явил­ся дуэнде и удостоил ее рукопашной схватки. Но как она пела! Голос ее уже не играл, голос ее стал потоком крови, бесподобным в своей искренней муке.

Явление дуэнде всегда означает ломку старых форм, неслыханную свежесть и полноту чувства, как будто рас­крылась роза или свершилось чудо,- это вызывает почти религиозный восторг.

Дамы и господа!

Я воздвиг перед вами три арки и неуклюжей рукой поставил на них музу, ангела и дуэнде.

Спокойно стоит муза; ее туника ниспадает мелкими складками. Ангел колышет волосы.

Дуэнде?.. Но где же дуэнде? Сквозь пустую арку дует упорный ветер мысли, он несется над головами мертве­цов в поисках новых пейзажей и неведомых звуков, он приносит запах детской слюны, скошенной травы, сту­денистой медузы и непрестанно возвещает о крещении только что созданных творений.